Мальчиком восьми лет Мэтт состоял в отряде скаутов«Детеныши». До дома (материнского логова) нужно было пройти милю. В светепозднего пополудня по дороге шагалось замечательно — просто великолепно. Но,пока они шли к дому, спускались сумерки и освобождали разверзавшиеся под ногамидлинные, извилистые тени, а если компания горела особенным энтузиазмом изагуливалась допоздна, домой приходилось отправляться затемно. Одному. Одному.Да, вот ключевое слово, самое ужасное в английском языке.

Свечку убийцам не держат, а ад — всего лишь бледный синоним…

У дороги стояла разрушенная церковь — старый молитвенный домметодистов. Тылом руины выходили на дальний конец прихваченного морозцем ипокрытого ледяными кочками газона. В поле зрения поблескивающих пустых оконсобственные шаги вдруг начинали казаться очень громкими, мелодия (что бы ты нинасвистывал) замирала на губах, а в голову лезли мысли о том, каково должнобыть внутри: перевернутые скамьи, сгнившие сборники церковных гимнов,разваливающийся алтарь, где теперь справляют шабаши лишь мыши… и ты гадал: а чтоже может там обитать кроме мышей — какие безумцы, какие чудовища? Может быть,они подсматривают за тобой из окон желтыми глазами рептилий. И, может быть,наступит вечер, когда они не удовольствуются подглядыванием. Может быть,однажды растрескавшаяся, висящая под сумасшедшим углом дверь распахнется, и то,что обнаружится за ней, с первого взгляда сведет тебя с ума.

Это было не объяснить отцу и матери, созданиям света — также в три года ты не умел объяснить им, как запасное одеяло в ногах кроватки превращаетсяв клубок змей, которые лежат, уперевшись в тебя равнодушными, лишенными векглазами. «Ни один ребенок еще не побеждал эти страхи, — подумал Мэтт. — Еслистрах нельзя облечь в слова, его нельзя победить. А запертые в маленькойголовенке страхи слишком велики, чтобы пройти устье рта. Рано или позднонаходится тот, с кем можно пройти мимо всех заброшенных молитвенных домов,стоящих на пути от усмехающегося детства к ворчливой зрелости. Но вот приходиттакой вечер, как этот. Вечер, когда выясняется, что ты вовсе не проткнул давниестрахи осиновым колом, а всего лишь засунул подальше, уложив в крохотныедетские гробики с дикой розой на крышке».

Мэтт не зажигал света. Он поднялся по ступенькам, пропустившестую, скрипучую, а ладонь, сжимавшая распятие, была скользкой от пота.Добравшись до верха лестницы, он бесшумно повернулся, чтобы оглядеть коридор.Дверь в комнату для гостей, которую он захлопнул, теперь была приоткрыта. Внизубезостановочно журчал голос Сьюзан.

Осторожно ступая, чтобы не скрипеть, Мэтт подошел к двери иостановился перед ней. «Основа всех людских страхов, — подумал он. —Приоткрытая дверь».

Мэтт протянул руку и толкнул. Дверь распахнулась.

На кровати лежал Майк Райерсон. Лунный свет лился в окно,серебря комнату, превращая ее в лагуну грез. Мэтт тряхнул головой, будтопытался прояснить мысли. Казалось, он перенесся во времени назад, в прошлуюночь. Он сойдет вниз и позвонит Бену, ведь Бен еще не попал в больницу…

Майк открыл глаза Они коротко блеснули в лунном свете —серебряные с красной каймой, пустые, как вымытые классные доски. В них не былони человеческих мыслей, ни человеческих чувств. «Глаза — окна души», — сказалВордсворт. Если так, эти окна смотрели в пустую комнату.

Майк сел. Простыня свалилась с груди, и Мэтт увидел грубыйшов — это медицинский эксперт или паталогоанатом зашил Майка после вскрытия, и,может быть, насвистывал, зашивая.

Майк улыбнулся, обнаружив белые, острые резцы. Улыбка,простое сокращение мышц вокруг рта, не затронула глаз. Они сохраняли своюисходную мертвую пустоту. Майк очень отчетливо произнес:

— Посмотри на меня.

Мэтт посмотрел. Да, глаза были абсолютно пустыми. Но оченьглубокими. В них можно было разглядеть серебряные камеи собственногоизображения, сладостно погружающиеся в глубину, тонущие, отчего теряла значениежизнь, теряли значение страхи…

Мэтт отступил и выкрикнул:

— Нет! Нет!

И вытянул вперед руку с распятием.

То, что когда-то было Майком Райерсоном, зашипело, словноему плеснули в лицо кипятком, и вскинуло руки, будто защищаясь от удара. Мэттшагнул вперед.

Райерсон попятился.

— Убирайся отсюда! — каркнул Мэтт. — Я отменяю приглашение.

Райерсон пронзительно крикнул — высокий улюлюкающий звук былполон боли и ненависти. Четыре неверных шага назад — и он уперся в подоконник.Окно было открыто. Райерсон качнулся, теряя равновесие.

— Я позабочусь, чтобы ты уснул как убитый, учитель.

Существо закинуло руки за голову и вывалилось в ночь спинойвперед, как спортсмен, ныряющий с трамплина. Бледное тело мраморнопоблескивало, резко контрастируя с черными стежками, буквой «У» пересекавшимиторс.

Издав безумный, полный ужаса вой, Мэтт ринулся к окну ивыглянул. Там он увидел только позолоченную луной тьму и рой танцующих пылинок,висевший под окном, повыше лужи света, обозначившей гостиную. Пылинкикрутились, слипаясь в фигуру, ужасающе похожую на человеческую, а потомразъединились в ничто. Мэтт повернулся, чтобы бежать, и тут пошатнулся отзаполнившей грудь боли. Он схватился за сердце и сложился пополам. Емуказалось, что боль безостановочно поднимается по руке пульсирующими волнами.Перед глазами покачивался крест.

Он вышел за дверь, прижимая к груди скрещенные руки. Праваяеще сжимала цепочку распятия. Перед глазами стоял образ Майка Райерсона,висящего в ночном воздухе подобно некому бледному ныряльщику.

— Мистер Бэрк!

— Меня лечит Джеймс Коди, — выговорил Мэтт ледяными губами.— Телефон на карточке у аппарата. По-моему, у меня сердечный приступ.

И упал прямо в коридоре, лицом вниз.

7

Сьюзан набрала номер, возле которого стояла пометка: «ДжиммиКоди, толкач пилюлек». Надпись была сделана слитно, аккуратными заглавнымибуквами, которые она так хорошо помнила со школы. Ответил женский голос. Сьюзансказала:

— Доктор дома? Это очень срочно.

— Да, — спокойно сказала женщина. — Пожалуйста.

— Доктор Коди слушает.

— Говорит Сьюзан Нортон. Я — дома у мистера Бэрка. Ему плохос сердцем.

— Что? Мэтту Бэрку?

— Да. Он без сознания. Что мне…

— Вызовите скорую, — распорядился Джимми. — Звоните вКамберлендскую больницу, 841-400. Оставайтесь возле него. Закройте одеялом, ноне трогайте. Вы поняли?

— Да.